P.S.: Мама, я люблю тебя

Я не знаю, с какого момента начинается мое «я помню». Но я помню, как мама стала директором приюта для несовершеннолетних. Прекрасно осознавая, что теперь она станет им и мамой, и папой, любить она их должна будет, как своих. Я люблю, когда у людей ладошки пахнут детством. Люблю, когда у людей есть, что вспомнить из детства. Потому что, как ни крути, а все мы из детства. Ксюша говорит: когда мне было 5 лет, я очень любила ходить в садик, несмотря на то, что меня часто забирали самую последнюю из группы. В ожидании родителей, я слушала грампластинки, а флакон из-под дезодоранта был моим микрофоном. Оля говорит: у меня любимая книжка была "Дракула" Брэма Стоукера, я в 5 лет еще не читала, но демонстративно пялилась в страницы без картинок. Еще помню, как случайно шваброй убила ежа, потом рыдала до температуры. Маша говорит: у меня бабушка была воспитательницей, поэтому мне разрешали есть на кухне, а дети зашнуровывали мне ботинки, а на праздниках я отказывалась вставать в хоровод со своими «пажиками», в 5 лет я была принцессой. Саша говорит: в 5 лет я лежал в больнице, в инфекционном отделении, помню, что мне не вернули игрушки, которые мама принесла, чтобы мне было не так скучно в палате. Помню, как соседскому мальчишке пробил голову камнем. Не помню, нечаянно ли. Катя говорит: а я помню, как я, подслушивая взрослые разговоры, стакан прокусила на родительской вечеринке: у меня был полон рот стекла, а у всех остальных был шок. Тамара говорит: мы всем двором играли в любовь с первого взгляда, прятали секретики, я падала с качелей, а одной девочке на ногу упала свая. Наверное, мне было тогда 5 лет. Слава говорит: в 5 лет мне нравилась группа «Браво», потому что у их солиста была рубашка с классными расклешенными рукавами. Еще мне нравились таблетки «Ибупрофен», мне их мама от болей давала. Они были сладкие. Я не помню себя в 5 лет. Я, конечно, помню, как я пела в детстве в расческу, я, к слову, до сих пор в нее пою. У меня тоже был еж, звали его Валера, в честь соседа, в которого я, видимо, была влюблена. Еж покончил с собой, спрыгнув с балкона третьего этажа. В детском саду меня наряжали в какую-то тургеневскую барышню, судя по фотографиям и филологическому образованию мамы. И в больнице я, как и все лежала. Со мной в палате лежала девочка, очень худенькая, мы почему-то все в этой палате были очень худенькие, девочка очень любила пастилу, а потом выяснилось, что у нее диабет, и ей нельзя пастилу. Она отдала ее нам, а мы скормили ее птицам, чтобы ей было не так обидно. Девочка улыбалась и плакала, когда воробьи сели на подоконник. Я тоже прятала секретики, но на будущий год никогда не находила эти волшебные стеклышки с памятью минувших дней. Таблетки я не любила. Но это воспоминания не пятилетнего возраста. Я помню, что в пять лет у меня была кукла Катька, есть она и теперь, у Катьки была душа. В пять лет у меня еще не было брата, теперь я не понимаю, как я жила без него тогда, и что мама и папа очень меня любили. Я помню ощущение любви вокруг меня и внутри меня, ощущение это никуда не испарилось до сих пор, я – ребенок, живущий в любви, и любовью этой готовый делиться. Я не знаю, как память отсеивает воспоминания. Не знаю, почему что-то мы несем с собой и в себе через всю жизнь, способные, закрыв глаза, в мельчайших подробностях воссоздать картину происходящего когда-то, вплоть до запахов, храним на кончиках пальцев чужие лица, а что-то уходит бесследно, растворяется и превращается в «я не помню» и «этого не было». Я не знаю, с какого момента начинается мое «я помню», но я помню, как мама стала директором приюта для несовершеннолетних. Когда ты живешь с онтологическим знанием, что ты – любимый ребенок, и мир вращается вокруг тебя, и ты в любой момент можешь его остановить, чтобы налюбоваться мгновением вдоволь, чтобы чуть дольше усидеть на папиной шее, чтобы запомнить, насколько теплы мамины руки, когда она гладит тебя перед сном, то тебе очень сложно понять, что есть какая-то другая жизнь. Что в этой другой жизни все по-другому. Там мамы и папы не целуют своих детей по утрам, не покупают игрушки, не сочиняют волшебные сказки, они сами пребывают в этих сказках посредством водки и наркотиков… в общем, в этой другой жизни нет места ни мамам, ни папам, ни детям, ни любви. И моя мама с распростертыми объятиями пошла навстречу детям из этого мира. Прекрасно осознавая, что теперь она станет им и мамой, и папой, любить она их должна будет, как своих. Чужих детей действительно можно любить, как своих, и даже, наверное, нужно. Но делать это точно нужно так, чтобы твой ребенок не заподозрил, что у тебя кто-то есть (попытка пошутить). Мама не скрывала, что помимо меня появились другие дети, чужие дети, но старалась скрыть усталость, с которой она возвращалась с работы. Вообще, стоило бы сказать еще о приютских детях. Приютские дети всегда были в моей жизни. С самого раннего детства. Я помню, как воспитатели приводили их во двор моего дома, и мы вместе участвовали в каких-то соревнованиях, устраивали концерты и театральные постановки. Выигрывали всегда приютские. У них был козырь – песня про маму. Беспроигрышный вариант. Песня про маму из уст тех, кого никогда не кормили грудью, и все призы уходят в детский приют для несовершеннолетних, а мы со слезами на глазах расходимся по домам, где нас ждут мамы, папы и бабушки с блинами. В детстве мне казалось несправедливым то, что они побеждают только благодаря тому, что им в этой жизни повезло меньше. «То, что у них нет мамы, еще не дает им права забирать наши конфеты» - постановили мы всем двором и перестали дружить с приютскими. Нам не было их жалко. Мне не было их жалко и тогда, когда мама рассказывала очередную историю про очередного ребенка. Например, историю про Дашу. Даше было три года, у нее было косоглазие, и если верить маме, похожа она была на цыпленка, такая же беленькая. «Я не козявочка, я Даша С.» - сказала Даша и покорила маму. Покорила на столько, что мама первый раз в жизни заговорила дома о том, что, может быть, стоит взять ребенка в семью. Мне чужой ребенок был не нужен. Хотя Дашу я ни разу не видела, да и не хотела. Я любила маму так сильно, что делить ее даже с братом для меня было иногда не под силу. Даже сейчас, когда я взрослая и иногда умная, я уверена, что и сейчас отреагировала бы точно так же: чужой ребенок моей маме не нужен, ей есть кого любить, и есть кому любить ее. К слову, Дашу удочерила очень хорошая семья, я случайно познакомилась с ней год назад, она уже взрослая красивая блондинка, отличница. Я узнала ее сразу, хотя, повторюсь, никогда ее не видела до этого момента. Мне было жалко маму. Только маму и никого больше. Потому что она переживала за каждого чужого ребенка. А они бывали разные. Например, Владик, мечтающий стать бандитом, чтобы наказывать милиционеров. Когда его привезли, у него все ручки были в болячках, ему было больно и страшно, и он четко разговаривал. Ну как разговаривал? Спокойно говорить он не умел, он орал. Постоянно орал. Мама оставалась с ним после работы, потому что «ему были необходимы внимание и ласка». А я сидела дома и думала, что когда вырасту, никогда не пойду работать ни в школу, ни в приют, ни в какое другое образовательное учреждение, хоть как-то связанное с детьми. Кстати, и в школе, и в приюте я впоследствии работала. Но иногда мама приходила счастливая. Когда мама работает в приюте, счастливой на работе ее может сделать, если ребенка забирают в семью. Вику забирали в новую семью бизнесменов. Вика была пухлая шорочка 3 лет. Ее мать привела ее в приют самолично, сказав, что вернется через неделю, но не вернулась ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Мамы уходят и не возвращаются – оказывается, такое бывает. У Вики была чистая речь, и она была очень умная, хотя рисовать не умела. Зато она умела рассуждать. Однажды она сказала моей маме: «Ты меня купаешь иногда, ты говоришь мне ласковые слова, ты меня целуешь, ты можешь быть моей мамой. Любая, кто будет это делать, сможет быть моей мамой. Я смогу быть настоящей дочкой». Через неделю Вика стала настоящей дочкой, «ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети». Мама давно не работает в приюте. Иногда мы вспоминаем то время. Вспоминаем, как я, видя чужого ребенка на ее коленях, впадала в истерику и блажила: «Моя мама! Пошли вон! Моя мама!». Вспоминаем, как я приходила к ней в приют и называла ее по имени отчеству, чтобы никому не было обидно. Вспоминаем, как она брала на руки каждого, только поступившего, обязательно вшивого малыша и говорила: «Ну что, орел, будем знакомиться?». Я никогда не забуду, как она приходила домой из другой жизни, пахнущая чужими детьми, и ни разу не дала мне даже повода подумать, что ее любовь мне придется с кем-то делить.