«Летидор» поговорил с Еленой Макаровой, арт-терапевтом и писателем, о художниках, лечебной силе искусства и вреде раскрасок. Елена Макарова – арт-терапевт и писатель, автор популярной трилогии «Как вылепить отфыркивание», написанной по мотивам работы в Химкинской школе искусств с самыми разными детьми, каждый из которых остался в ее текстах как неповторимая творческая личность. В 1988 году в архивах Еврейского музея Праги Макарова обнаружила свою неизвестную предшественницу – художницу Фридл Дикер-Брандейс, учившуюся в школе Баухауз у авангардиста Клее и мистика Йоханнеса Иттона. Фридл погибла в Освенциме, а до того по системе своих знаменитых учителей занималась с детьми в еврейском гетто Терезин. Макарова собирала работы художницы, издавала ее тексты и занималась выставками. Все это венчалось художественным романом “Фридл”, вышедшим в издательстве НЛО в 2012 году. В настоящее время, кроме работы с больными взрослыми и детьми, Елена Макарова проводит он-лайн семинары, на которых преподает азы творчества домохозяйкам в декретном отпуске. «Летидор» поговорил с писательницей о художниках, лечебной силе искусства и вреде раскрасок.– В чем разница в занятиях искусством со взрослыми и с детьми? – Большой разницы нет. И взрослый, и ребенок в этом процессе выражают в изображениях или формах те вещи, которые не могут выразить словами. Занимаешься ты с сумасшедшими взрослыми или с сумасшедшими детьми, принцип один и тот же: набраться терпения, не вмешиваться, пока не поймешь, что происходит с пациентом, не вызывать какие-то вещи специально в человеке, а следить за ходом процесса. – Арт-терапия – это лечение искусством? – Есть искусствотерапия, чье название происходит от слова «искусство», а есть искусствотерапия, в котором больше от терапии. Когда Эдит Крамер, ученица Фридл Дикер-Брандейс, начинала работать, она работала со своими пациентами как художник. Одновременно с Эдит искусством заинтересовалась другая дама, американский психотерапевт. Она использовала искусство для того, чтобы ставить человеку диагноз. Для нее искусство было объясняющим, а для Фридл и Эдит - открывающим. Это два разных подхода. Я нахожусь с Эдит в одной упряжке. Если человек способен увлечься творческим процессом, все, что происходит у него внутри, начинает выявляться само. Ты не дрессируешь его, чтобы подтвердить собственное мнение. У тебя вообще нет о нем никакого мнения. Если ты с каждым ребенком или пациентом начинаешь, будто бы с чистого листа, он открывается легче. – Как проходят занятия с пациентом? – Я исхожу из того, что вижу перед собой. Мне не нужно знать ничего о пренатальном периоде жизни человека. Скажем, в Израиле ко мне на занятия ходила одна сумасшедшая, которая все время рисовала автобус с номером 480. Автобус с номером 480 действительно существует, он курсировал между Иерусалимом и Тель-Авивом. Видимо, на этом автобусе у нее произошло какое-то счастливое путешествие и она запомнила его номер. За год наших занятий автобус 480 много осмотрел и проехал; в нем появились пассажиры, они входили и выходили. Номер автобуса мы не меняли. Я поняла, что это какой-то код, но его долгая предыстория мне не была нужна. Предысторией должен заниматься психотерапевт. Моя задача была в том, чтобы, путешествуя на автобусе 480, мы с ней каждый раз получали удовольствие. И она каждый раз уходила счастливая. – Можно ли говорить о каком-то результате в арт-терапии? – Да, можно. О том, становится человеку легче или нет, избавляется ли он в процессе творчества от своих страхов, тревожных симптоматичных состояний, или, наоборот, зацикливается. У человека может быть страх границы – тогда я предоставляю ему пространство, у которого практически нет границ, он не будет рисовать на столе, а будет на всей этой комнате. Если я думаю, что у человека есть талант, то буду с ним заниматься немного иначе, уже не как с пациентом, а как с художником. Подсказывать необходимые технические приемы. У Фридл Дикер-Брандейс тоже не было мысли «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Ей хотелось, чтобы ее ученики понимали композицию, сочетания цветов, красоту. Главной целью было само творчество, как средство душевной помощи, особенно в условиях концлагеря. – Фридл из вашего романа – неординарная личность. – Она была большим художником. Фридл была дочерью торговца писчебумажными принадлежностями и при этом всю жизнь рисовала на плохой бумаге. Была очень неуверенна в себе, при том, что умела все и делала все сама, от обивки стула до вышивки. В ее преподавательской деятельности удивительно отражено умение понять другого, при том, что она была страшный, поразительный эгоцентрик.– Несколько лет назад по миру ездила ее огромная выставка. –Это был проект центра Симона Визенталя: международная выставка работ Фридл, которые мы собирали по 12 частным коллекциям и 20 музеям мира. Все это ездило по свету в огромных контейнерах: из Вены в Токио, Стокгольм, Иерусалим, Прагу, Париж. По разным причинам все сразу мы не показывали. Например, рисунки учеников Фридл из гетто Терезин нельзя выставлять больше полутора месяцев – это связано с условиями их сохранности. Поэтому мы раз от раза немного меняли экспозицию, сдавали на хранение в Пражский Еврейский музей часть детских работ и брали оттуда следующую. В токийском Фудзи Арт музее нам предоставили километр выставочного пространства. А в музее Эгона Шиле в Чешской республике – всего 200 квадратных метров. Тем не менее, меняясь в зависимости от предоставленных условий, выставка каждый раз оставалась сама собой. Последним ее адресом был Нью-Йорк, в 2004 году. Затем мы вернули все работы по местам их постоянного пребывания.– Ходили ли на выставку дети? Как вы говорили с ними о Холокосте и Второй мировой войне? – Невозможно рассказывать об истории, пользуясь абстрактными понятиями: ах, какое было ужасное время, в котором жила-была хорошая тетя, а потом пришли плохие дяди и тетю убили. Мы всегда говорили с детьми через вещи, которые показаны на выставке, через рисунки или объекты. Например, в 1928 году Фридл вместе с Францем Зингером сделала для детей огромный деревянный конструктор из геометрических деталей. К конструктору прилагались планы, как собирать из него дома, машины, фигуры зверей. Все это обнаружилось в Вене, в доме архитектора Георга Шрома, с которым мы работаем с 1988 года. Его родная тетка работала вместе с Фридл. Она бежала из Вены с началом войны и заперла одну из комнат своей квартиры, в которой были собраны столы, стулья, эскизы художницы. В этой квартире жили нацисты, но эту закрытую дверь они почему-то открыть не пытались. Так вот, этот конструктор, планы к которому тоже нашлись у Георга дома – мы сделали деревянные прототипы деталей, и дети играли ими прямо на выставке. Они входили в эту историю через физическое общение. – То есть, искать специального языка, чтобы говорить об истории, не нужно. – Надо сказать, что мои ученики – среди них очень мало евреев – все знают про Фридл и ее судьбу. Я показываю им ее наброски, линейные композиции, занимаюсь с ними по ее записям. Она делала с детьми голосовые упражнения, когда нужно следить за тоном голоса и вести линию, которая колеблется вместе с ним. У нее был очень хороший голос. Таким образом, Фридл и ее история входят в жизнь моих учеников: не через рассказы, а через физическое, тактильное переживание. И мне кажется, что это самое интересное. Мне трудно переносить сентиментальные отношения, я не люблю новый иерусалимский музей Яд ва-Шем. Там все построено таким образом, что человек никак не может пойти по прямой. Он идет в одну сторону и попадает в зал с одним ужасом, потом в зал с другим, а в конце выходит наружу и перед ним открывается вид на Иерусалим – чудное место для всех евреев. Я не люблю, когда мною идеологически манипулируют подобным образом. Мемориальность мне вообще чужда. В архивах валяется множество работ замечательных художников, о которых никто до сих пор ничего не знает. И, вместо того, чтобы их открывать, все твердят “не забудем шесть миллионов”. Такой подход ничего не прибавляет культуре, а только раздражает людей. Мне кажется, рассказав одну историю жизни в картинках, гораздо больше можно донести до сознания человека – если он вообще хочет что-нибудь осознавать – чем всей этой болтологией. – Планируете ли вы возобновить выставку? – Теперь начинается следующий этап отношений с Фридл - художественный фильм, в котором ее будет играть Анджелина Джоли. Это недавняя история, я получила контракт всего две недели назад. К сожалению, студия не согласилась перевести мой роман на английский, это усложняет работу со сценаристом. Я исполнительный продюсер, а сценарий пишет бывший театральный режиссер Ленка Удовицева. Она когда-то из Югославии бежала в Америку, а сейчас вернулась и живет в Хорватии. Очень страстная женщина, и про Фридл пишет в том же ключе: любовь к жизни, любовь к мужчинам, любовь к детям. Очень в духе американского кино, к которому я не испытываю большого доверия. Хотя, конечно, все это в жизни Фридл тоже было.– Кто и зачем записывается на ваши он-лайн курсы? – У каждого своя задача, мне сложно типизировать своих учеников. Но, мне кажется, больше всего они боятся, что их дети станут такими же бездарями, какими стали в школе их родители. Они хотят получить противоядие, защитить своих детей, от того, что им станут навязывать. У меня учится очень много мам, в основном это и есть мамина задача, поэтому пап приходит так мало. Но, честно сказать, в Миланском семинаре Лицея арт-терапии, где я тоже преподаю, учатся три курса по 20 человек и на каждом таком курсе есть один мужчина. Не больше. К сожалению, мужчины вообще мало склонны к подобным занятиям. –Что такого страшного происходит с детьми в школах? – Во-первых, там стремятся во что бы то ни стало научить рисовать вещи, похожие на самих себя. При этом, вместо того, чтобы рисовать с детьми на улице, им показывают устаревшие символы, например, дома с треугольными крышами. В детских садах дают раскраски, которые хороши только для детей больных. Если у ребенка затруднена координация движения, возможно, ему полезно учиться не заходить за линию. Во всех остальных случаях работа с раскрасками вызывает невроз, потому что ребенку ставится совершенно непонятная задача. Это также оказывает омертвляющее воздействие на воображение. Еще есть компьютеры, в которых дети рисуют и играют. В виртуальном пространстве человек имеет дело скорее с символами, чем с образами. Образы это то, что воображение будит. А символы это то, что придает ему застывшую форму. Скажем, я задаю своим ученикам вопрос о времени. У детских рисунков невероятная образность: на них появляются специальные акулы, которые поедают время, есть задвижки, которые не дают войти в обратную сторону времени. А взрослые чаще всего рисуют часы, которые висят, как тесто. Они мыслят общепринятыми символами. У них слова уже не вызывает образного мышления, хотя именно это в искусстве и необходимо. – Вы работаете с мамами из разных стран – чувствуется ли разница между ними в общении? – В Израиле хорошо понимают, что все дети разные. Там не думают о перспективе, умеют жить той жизнью, которая есть сегодня. В России перспектива всех пугает. Родители постоянно думают – что будет с их ребенком, достаточно ли быстро он развивается, в какую школу сможет пойти. Израильские и российские девушки отличаются по способу письма, в тексте той, что пишет из Иванова или Сыктывкара, скорее будет сквозить трагизм и безнадежность. Представьте себе: она живет в маленькой квартире, с двумя сыновьями, не любит своего мужа и хочет с ним разводиться. Но во время наших занятий ей нужно отвлечься и нарисовать спираль под музыку, потом вылепить ее из пластилина, сделать коллаж. Часто после этого ситуация начинает исправляться. Занимаясь искусством, ты иначе смотришь на мир, меньше копаешься в себе по вечерам, больше замечаешь того, что происходит снаружи. Когда занимаешься бессмысленными вещами (ты же не собираешься и в самом деле становиться художником), это значительно меняет самооценку. Фото: http://makarovainit-ru.livejournal.com/ и http://toh-kee-tay.livejournal.com/525564.html, автор портрета Елены Макаровой - Хава Тор/Великая Эпоха (The Epoch Times).
