«Я попала в класс коррекции и поняла, что падаю в море проблем», — интервью с логопедом и писателем Ксенией Беленковой

«Издательский дом Мещерякова» выпустил повесть писательницы Ксении Беленковой «Я учусь в четвертом КРО» о жизни учеников из класса коррекции. В 2016 году рукопись вошла в шорт-лист Всероссийского конкурса на лучшее литературное произведение для детей и юношества «Книгуру».

Жюри конкурса и читатели, которые принимали участие в голосовании, отметили, что писательнице удалось раскрыть сложную тему — как и чем живут дети с особенностями развития, а также вызвать к таким детям симпатию и сочувствие.

Максимального погружения в проблемы и заботы четвертого КРО автор добивается за счет двух приемов:

Ксения Беленкова окончила МПГУ имени Ленина по специальности «учитель-логопед». Работать по профессии она начала на последнем курсе института, с 1999 года: трудилась в детском саду для детей с нарушениями речи, затем пришла работать в школу.

В школе Ксении достался непростой четвертый коррекционный класс с особенными детьми.

Книга «Я учусь в четвертом КРО» родилась у педагога как эмоциональный отклик на события, которые она пережила вместе с ребятами в течение 9 учебных месяцев.

Хотя писательница подчеркивает, что все герои и события в повести вымышленные, нет сомнений, что в основе книги — детали и судьбы реальных детей.

Редактор «Летидора» Ольга Гаврилова встретилась с Ксенией и поговорила о болевых точках российского коррекционного образования, о том, где берут силы учителя, которые много лет работают в этой системе, и на пользу ли особенным детям переход российского образования от коррекции к инклюзии.

Ксения, вы помните свое первое впечатление, когда вы только начали работать с особенными детьми?

У меня было ощущение, что я попала в другую реальность. Это жизнь, где у каждого ребенка есть свои личные драмы, и переживают они их совершенно особенным образом.

Что за дети учились в 4-м КРО?

Мне достался сложный класс — 10 детей, каждый из которых уникальный человек, нуждавшийся в серьезной коррекции. Многие ребята были педагогически запущенные, из неблагополучных семей. В дошкольном возрасте большинство из них не получало ни логопедической, ни какой-либо другой помощи. Затем они попали в школу, и эта история продолжилась.

Школа не может сделать всего для реабилитации таких детей, хоть и очень старается дать ребятам все, что у нее есть.

Насколько активно родители тех ребят принимали участие в их жизни?

К нам приходили дети из совершенно разных семей. Были ребята, родители которых можно назвать регулярными гостями школы — они интересовались успехами детей, помогали нам выстраивать стратегию помощи их ребенку. Но таких было меньшинство.

К сожалению, не все родители шли с нами на контакт и вникали, что нужно их детям.

Если у нас, учителей, не сложились отношения с родителями, мы радовались хотя бы тому, что ребенок каждый день приходил на занятия, что он был сыт, одет, обут.

А что это за запросы?

У ребят из неблагополучных семей основной запрос был не на получение знаний, а на получение тепла и внимания. Им не хватало родительской любви, и они приходили за ней в школу.

На логопедических занятиях я периодически причесывала растрепанных девочек, заплетала им косы. Мальчики-хулиганы, которые на переменках пытались друг друга побить или вытворить что-то несуразное, приходили ко мне обниматься.

И чувствовала, как они благодарны мне за заботу, как они расцветают от моего тепла.

Это очень непросто: вкладывать в детей не только знания, но и часть своей души. Как же учителя справляются с ситуацией постоянного стресса и профессионального выгорания?

Я преклоняюсь перед людьми, которые проработали в системе коррекционных классов многие годы.

Проводить занятия с особенными детьми невыносимо тяжело, и сможет это далеко не каждый. Но тот, кто попадает в систему и остается в ней, постепенно приспосабливается к непростым условиям.

Конечно, эмпатичным людям сложнее переживать трудности на работе, чем их замкнутым, менее душевным коллегам. Педагоги с тонкой душевной организацией «выживают» при большой поддержке коллег и родственников, более замкнутые как-то перемалывают трудности внутри себя. Но это не значит, что последние любят работу и детей меньше, просто они больше нацелены дать детям знания и руководствуются установкой «кому надо, тот возьмёт».

А как вы справлялись с навалившимися на вас проблемами?

Год, который я проработала в четвертом КРО, дался сложно. Я привыкла к совсем другому стилю работы: ко мне приходил ребенок с речевым нарушением, далее с помощью нескольких упражнений я ставила ему звуки, и он выходил от меня с хорошей речью. Ребенок был счастлив, родители довольны — я получала от работы удовлетворение.

Было ощущение, что я не справляюсь, захлебываюсь, но со временем я пришла к тому, что сделаю для этих детей все, что в моих силах. Я могла дать им тепло, заботу и насколько возможно скомпенсировать их ошибки. Большинство детей так и не удалось вывести на нормальную успеваемость, но я сделала все, что могла.

Например, в начале года ребенок делал в предложении 10 ошибок, а в конце — 5. Считаю, что это маленькая, но победа!

Конечно, в такой ситуации педагогу необходима профессиональная поддержка. В основном этой поддержкой становятся коллеги, которых мы встречаем на курсах повышения квалификации. А так каждый держится, как может. В основном на собственных душевных силах. На желании трудиться в нашей сфере.

Мы понимаем, что нужны и полезны детям, от которых многие отвернулись.

А как вы относитесь к мировой тенденции убирать классы коррекции и переводить детей на инклюзивное обучение?

В СССР, а затем и в России была отлаженная система коррекционного образования. У нее были свои минусы вроде того, что дети с особенностями учились как бы в гетто, были изолированы от нормотипичных детей. Но эта система работала. И дети отлично компенсировались.

Теперь мы решили пойти в ногу со всем миром и выстроить вместо коррекции систему инклюзии. Идея прекрасная, все ее расхваливают.

Часто они представляют ребеночка-колясочника, который тихонечко учится вместе со всеми детками. Идиллия, все счастливы.

На практике мы получаем инклюзию в другом виде. Дети с ограниченными физическими возможностями чаще остаются на домашнем обучении, а в школу приходят запущенные дети с психическими отклонениями из неблагополучных семей. Чтобы обеспечить им нормальное обучение, школа должна приставить к ним как минимум индивидуального тьютора, обеспечить занятия с психологом и логопедом.

У школ нет пока ресурсов на всех этих специалистов?

Мы только вливаемся в новую систему. Опытных специалистов только готовят. Я как логопед проходила специальные курсы, чтобы стать инклюзивным педагогом. Все сложно.

И мы сидим внизу этого котлована и пытаемся построить фундамент для нового здания.

Я надеюсь, что новая система постепенно выстроится. Я знаю школы, где инклюзия уже прекрасно показала себя. Это школы с небольшими классами, где на каждого ребенка с особенностями есть свой тьютор. Но в основной массе пока не так.

Обычно ребенка с особенностями просто берут в общий класс, к учителю, который никогда с такими детьми не работал. У него нет возможности уделять ему внимание. И что происходит? Такой ребенок вместо того чтобы скомпенсироваться, как раньше происходило в коррекционных школах, проседает по всем фронтам.

Я лично бегала и выбивала для таких детей дополнительные часы на работу с логопедом, психологом, дефектологом и другими специалистами. И тут, казалось бы, на ровном месте, появляется еще одна проблема — добиться дополнительных часов на специалистов мы можем только в том случае, если у ребенка, для которого мы стараемся, есть официальный диагноз…

А диагнозы есть не у всех?

Не каждый родитель готов признать и принять, что его ребенок особенный. А без официального диагноза школа не может предоставить ребенку специалиста.

И вот мы попадаем в ловушку. Родители уходят от ответственности и перекладывают принятие решений на школу — «мол, вы педагоги, сделайте из моего ребенка конфетку; я не буду водить его на обследования и комиссии, разбирайтесь, как хотите», а школа не может ничего сделать без родителей.

Это ситуация провала, которую я описываю в книжке. Ситуация со всех сторон острая и сложная.

С некоторыми родителям все же удавалось найти компромисс. Но чаще все происходило по сценарию из рассказов.

Что нужно поменять в системе инклюзии, чтобы она стала работать повсеместно и эффективно?

Сейчас у нас все средства уходят на создание среды— полозья для колясок, пандусы, лифты и так далее. Все это важно для детей с ограниченными возможностями, но этого недостаточно. Нужны серьезные вливания в создание тьюторской поддержки.

На нас хлынули дети из речевых коррекционных школ, дети с аутизмом — ребята, которые замкнуты в себе, ни за кем не тянутся и не будут тянуться.

Мы не можем этим детям сказать «посидите, подождите, мы сейчас все создадим, а вы потом присоединитесь». Им надо учиться прямо сейчас.

Если инклюзия дойдет до такого уровня, на котором была развита коррекция, отлично! Пока же есть ощущение, что мы живем в недостроенном доме. Вроде бы переехал и знаешь, что когда-нибудь здесь будет лучше. Но пока все еще не доделано, и это влечет за собой определенные последствия. Порой непоправимые.

Фото: Shutterstock/VOSTOCK

Читайте нас также в Яндекс.Дзен! Подписывайтесь на наш канал!